02.11.2016 в 20:55

Пишет  Оранжевы Йослик:

Красотишша

Съемка заставки Metro-Goldwyn-Mayer.


Далай-лама, 2 года. 1937 г.

читать дальше
Тестирование шлема для регби, 1912.


Пилот пытается запустить заглохший в полете двигатель.


Эрнест Хэмингуэй в баре.


Классовые различия. Великобритания, 1937 г.


Полярный исследователь Петер Фрейхен со своей супругой, 1947.


Распаковка головы статуи свободы, 1885.


Солдат делится бананами с козой. Битва за Сайпан, 1944.

Много прекрасного тут
Источник: www.adme.ru/tvorchestvo-fotografy/post-dejstvit... © AdMe.ru

URL записи

Капс-кроссовер с элементами юмора
Вас когда-нибудь интересовало, почему доктор МакКой так боится телепортатора и не любит космос?
Капитана Кирка тоже.
Представляем вашему внимаю "Страшную тайну доктора МакКоя или Что скрывает добрый доктор".
Ни на что не претендую, сделано чисто с целью расслабиться.
Капс-кроссовер СТ 2009 и "Дума"


и вот что ему ответили:

Расскажи.
Сегодня с коллегой — слово за слово — вспомнили Сергея Александровича. Коллега сетует: дочь входит в тот возраст, когда в школе начинают говорить про поэтов начала двадцатого века уже достаточно глубоко, чтобы вызвать интерес, в том числе к личностям, — и дочка при этом достаточно умна, чтобы не довольствоваться тем, что рассказывает пожилая деликатная учительница. Коллега далеко не ханжа, умный ироничный дядька, — но его всерьез занимает: оно ли нужно? Как в анекдоте: так-то всё хорошо в нашей системе образования, если не брать во внимание, что наших детей учат глубоко вникать в причинно-следственные связи в творчестве алкоголиков, блядей и суицидальных сумасшедших.

Я впрямь не знаю, что сказать. «Оно ли нужно?». Да нет, если честно. В одиннадцать хочется думать, что поэт безупречен, как лорд эльфийский. Что у него там всерьёз про родину и про берёзки. Это тупо и скучно, зато понятно. Берёзки отдельно, реальная жизнь отдельно. Что он там знает себе, ветошь драная. То ли дело я.

Не знаю, что сказать. «Оно ли нужно?» — да нужнее всего на свете, если честно. В одиннадцать, двенадцать, дальше — я бы по потолку от счастья бегал, если бы знал, что век назад жили не клоуны декоративные, с берёзками своими ёбанными, а такие же живые люди, и у них происходило в жизни такое, что мне со своей первой влюблённостью, со своими пальцем деланными проблемами переходного возраста остаётся разве что накрыться простынёй и ползти на кладбище, орошая короткий путь слезами отчаяния и помахивая транспарантом «Как скучно я живу».

Хорошо: было бы дано произведение само по себе. Еще куда ни шло. Не всё вот так покатит, но кот учёный, как минимум, не вызовет вопросов. Так нет. Никогда. Одно с другим — неразрывно. Нас ведь постоянно учат, трогая сухонькой рукой лощёные седые букли: «Этим оборотом поэт хотел сказать, что...». Этим оборотом поэт хотел сказать, что лучше б тебя подняло да шлёпнуло, ржавая ты пассатижь!лучше б тебя подняло да шлёпнуло, ржавая ты пассатижь! Если взялась говорить о том, что поэта (писателя) сподвигло написать именно это, именно так — говори всё! Говори, как есть, — нет титанического труда в том, чтобы рассказать подростку правду, убрав чрезмерное, убрав излишнюю грязь.

Расскажи мне в одиннадцать не про то, что Пушкин — «наше всё», но про то, что он был мнительным ревнивцем, бесоёбом с завышенным ЧСВ, расскажи, как он нарвался. Расскажи, что он нарвался если б не на этого, так на другого, год разницы не сильно изменит дело. Мы столько времени слушаем про его биографию с твоей подачи, усердно пытаемся что-то увидеть через его строки и выжать это себе в рассудок и по касательной в сочинение — так мать твою, скажи хоть слово правды, — расскажи! Расскажи в двенадцать, что Лермонтов был ебучим, душным нарциссом, из тех, чей сарказм — не точёное произведение искусства, от которого всем иронично и благолепно, а грязная тряпка в щачло, — расскажи, как некрасиво и больно переживал он, что не умеет иначе, расскажи, как он огрёб в конце-концов именно за это. Расскажи, позволь это увидеть в его текстах, это так легко считывается и видится, не зря же «Героя нашего времени» проходят так рано.

«Безответная любовь к Лиле Брик знаменовала новую веху в творчестве Владимира Маяковского...». Швабра ж ты пушистая, если б я только знал в пятнадцать, что кроется под этими словами, сказанными с акцентом в нос, чтоб никто не усомнился, что речь о самом что ни на есть высоком и интеллигентном. Если бы я только знал! Мне в шестнадцать седовласый преподаватель по культурологии в университете рассказывал, как Папа Борджиа трахал всё, что движется, а что не движется, двигал и трахал, — ты впрямь думаешь, что меня годом ранее деморализовало бы вперёд ногами известие, что Вова жил с Лилей и ее мужем счастливой (или нет) шведской семьёй? И что это пустило под откос огромный кусок его жизни, пройдя красной нитью в творчестве отсюда и примерно до конца?

Серебряный век в школе — просто бездна бессмыслицы, дно, из-под которого постучали. Они пили, еблись, бесоёбили, размашисто разносили фклочья обе столицы, принимали вещества, неистово пиздились друг с другом на словах, кулаках и политических интригах, дразнили голой жопою Троцкого, посиживали в тюрьме (иногда в ней умирали) и имели ввиду всю эту советскую власть, — а в школе нам пытаются затирать про берёзки. Про берёзки и шарф Айседоры. Да чтоб вас три раза. Чтоб вам кроме новостей по Первому каналу о жизни ничего не знать, пидорасы.

Хочешь рассказать, что хотел «передать поэт»? Расскажи правду. Расскажи, каким красивым был Блок. Вальяжным эстетом, меланхоличным и чистым, — сознанием чистым! — расскажи мне про это. Расскажи про суетного, нервного Пастернака, всегда немного неуверенного в себе и в том, что говорит, что пишет, падкого на мнения, ведомого. Он искрил, как сломанная спичка в ящике с напалмом: то ли долбанёт, то ли нет — и никто не знает, чем именно. Перестань нести заученную ахинею о принципиальном противостоянии ретроградного крестьянского мышления и пролетарского взгляда в будущее. Расскажи мне о том, что было в лице Маяковского после смерти Есенина. Расскажи, что такое — «верные враги».

Мне в юношеском запале казалось, что Есенин — это медовая патока для романтичных дур: гладко, складно — и ладно. Полгода в десятом классе у нас вела пожилая учительница, тролль восьмидесятого левела IRL, невероятная вообще женщина. Десятый класс — как раз Серебряный век. Как она про них говорила. Чтоб меня кочергою в подмышку — как! На первом уроке про Есенина, лукаво подначивая разогретую публику, она с хитрым прищуром слушала слаженную околесицу, что Серёжа, дескать, сладкую хуергу несёт, да всё без смысла. А на второй урок принесла пластинку с записью того, как он сам читает свои стихи. Двадцать минут. Я слушал и рисовал в блокноте карандашом свои руки, хотя рисовать не умею, — просто чтобы занять себя, чтобы делать хоть что-нибудь, — чтобы не дать этой яростной, горячей, сияющей боли утопить меня целиком прямо здесь.

Через полгода нас отдали тётке, которая месяцами напролёт заставляла класс писать сочинения про значение таинственной незнакомки в творчестве Блока. О том, каков был Блок, и какова была та незнакомка, мы знали исключительно в ее интерпретации — и, более: не имели права её оспорить. Интерпретация была полное говно. В ней не было ни Блока, ни Незнакомки, ни Серебряного века. ЧСВ учителки, которой дали вести до экзаменов предвыпускной класс, было, — остального не было. Меня тогда чуть из школы не выгнали, я и в пятнадцать выступал примерно как сейчас. На четвертом месяце хуйня про Незнакомку меня доконала, и я сделался непримирим. Отторжение к Блоку мне удалось одолеть лишь пару лет назад.

«Оно ли нужно?» — да только оно и нужно. Хочешь, чтобы другой увидел через текст человека? Говори, как есть, — или не говори ничего вообще.